Императоры. Психологические портреты - Страница 90

Его утешала мысль, что зато в Польше все спокойно. Он не подозревал, что в Варшаве кипит подпольная работа, что польские патриоты мечтают связать свое национальное дело с лозунгами европейской революции. Он ничего этого не замечал, усыпленный своей морганатической супругой, светлейшей княгиней Лович.

Николай был менее доверчив. И Европа, и Польша его очень беспокоили. Вообще было много неприятностей. А тут еще случилась холера. Царь поехал в зараженную Москву и посетил холерные госпитали. Иным это показалось чем-то героическим.

На обратном пути, в Твери, чтобы показать свое уважение к законным правилам, царь одиннадцать дней сидел в карантине. С ним был Бенкендорф. От скуки граф подметал в саду дорожки, а сам государь стрелял ворон.

А между тем по приказанию Николая Павловича началась «на всякий случай» мобилизация. Этих приготовлений к войне вовсе не скрывали. Однако, как известно, Николаю пришлось признать отделение Бельгии от Голландии. Россия оказалась совершенно изолированной. В это время Николай Павлович составил особую записку, которую сам назвал «исповедью». В этой записке царь жалуется, что Европа не поддержала его протеста против «подлой июльской революции»; он ждет борьбы, которая должна разразиться «между справедливостью и силами ада».

Двадцать пятого ноября 1830 года Николай Павлович убедился из донесения цесаревича Константина, что «подлая революция» и «силы ада» заявили о себе в пределах его собственной империи. В ночь на 17 ноября в Варшаве был разграблен арсенал, и вооруженные повстанцы ворвались во двор Бельведерского замка. Цесаревич с трудом бежал из Варшавы. За ним последовали русская военная часть и некоторые польские полки. Станислав Потоцкий и еще несколько генералов и министров пали жертвой возмутившейся толпы. В Варшаве, как известно, тотчас же началось междоусобие: временное правительство князя Адама Чарторижского и князя Любецкого тщетно пыталось ввести революцию в русло государственности, пытаясь сохранить связь с Россией. Одержало верх крайнее движение, во главе которого стоял Лелевель. Потерявший голову цесаревич разрешил польским войскам, бывшим при нем, вернуться в Варшаву, а сам с русской армией передвинулся к границам России.

Николай Павлович по-своему понял смысл событий. 3 января он писал Константину: «Кто из двух должен погибнуть, – так как, по-видимому, погибнуть необходимо, – Россия или Польша? Решайте сами».

Дибич повел войска на мятежников. 13 февраля он разбил поляков наголову около варшавского предместья Праги. Повстанцы отступили в город. Дибич почему-то не использовал своей победы, и Николай с ужасом, видел, как мятеж распространяется по всему Западному краю. 14 мая при Остроленке Дибич одержал вторую значительную победу над поляками. Через несколько дней наш главнокомандующий умер от холеры, и вместо него был назначен Паскевич. Только 4 сентября 1831 года Николай Павлович получил наконец известие о взятии Варшавы после двухдневного штурма.

Западная Европа, особенно Франция, разжигала всячески национальные притязания поляков. Так как польским движением руководил преимущественно средний буржуазный и шляхетский классы, то естественно, что эта революция не вызывала особенного сочувствия у крестьянства и городских рабочих. В атом была ее слабость. Больше всего патриоты-повстанцы были заинтересованы в расширении пределов своего царства и в национальной независимости. Это был, по представлению Пушкина, «домашний, старый спор, давно уж взвешенный судьбой…». Русское дворянство сочувствовало карательной политике Николая. Император торжествовал, что на сей раз он нашел поддержку своей программы. Русские патриоты понимали польский мятеж как войну наших западных соседей за политическую гегемонию. Тютчев, например, думал, что взятие Варшавы есть торжество русской национальной идеи, а не личной воли императора. По его убеждению, «не за коран самодержавья кровь русская лилась рекой». Обращаясь к польскому народу, поэт говорит:

Ты ж, братскою стрелой пронзенный,
Судьбы свершая приговор,
Ты пал, орел одноплеменный,
На очистительный костер!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как Феникс, возродится в нем!

Но сам Николай Павлович Романов, едва ли, кстати сказать, читавший эти стихи Тютчева, конечно, ни о какой «общей свободе» не помышлял, усмиряя мятежников.

Двадцать первого февраля 1832 года был издан так называемый Органический статут, коим уничтожалась польская конституция. Паскевич прислал царю вместе с знаменами польскую конституционную хартию, и Николай приказал ее хранить в Оружейной палате как исторический курьез. С этого времени систематически умалялись все еще уцелевшие национальные привилегии польского общества. Николай воспользовался недовольством крестьянского населения шляхтой и, чтобы привлечь его на сторону петербургского правительства, учредил в 1840 году так называемые «инвентарные комитеты», которые, определяя норму крестьянских повинностей, облегчили до некоторой степени условия крепостной зависимости в Западном крае. Вместе с тем, однако, началась русификация Польши, которая проводилась грубо не в меру ревностными чиновниками.

VIII

Вступая на престол Российского государства, Николай должен был считаться с теми политическими идеями, которые занимали его предшественников. Одна из этих идей – необходимость для великодержавной России свободного выхода из Черного моря, иными словами – овладения Константинополем, – была самой трудной, ответственной и мучительной. Это стремление русского империализма к распространению своего влияния на Южную Европу обозначилось с достаточной отчетливостью еще при Петре Великом, который и завещал будущим императорам осуществить эту обширную и сложную политическую программу. Трудность этой программы заключалась в том, что Западная Европа издавна ревниво следила за каждым движением нашего государственного кормила, направляющим Россию к берегам Босфора. Екатерина Великая немало сделала, как известно, для осуществления этой части нашей империалистической программы. Турция была отодвинута от наших пределов и впервые реально почувствовала, что ее база в Европе не так уж прочно обеспечена. При Александре I мы, казалось, легко могли бы овладеть Константинополем. Наполеон, по-видимому, ждал этого шага с нашей стороны и, может быть, не стал бы спорить до времени по этому пункту, но душевное состояние «коронованного Гамлета» было таково, что решиться на этот шаг он не мог. Даже восстание Греции, как известно, не понудило его решить эту политическую проблему. И свободу христианской страны он принес в жертву Принципу легитимизма. Очевидно, впрочем, что объективные реальные исторические условия, в каких находился тогда русский империализм, не соответствовали этой грандиозной программе. В самом деле, надо ведь было не только завоевать Константинополь, но предъявить что-то миру в доказательство нашего права на этот ключ к мировой гегемонии. Вывоз украинской пшеницы не мог сам по себе оправдать нашей власти над Южной Европой. Нужны были более значительные материальные и духовные причины для того, чтобы все поверили в право России на такое исключительное место в мире.