Императоры. Психологические портреты - Страница 102

102

Кровожадные прокламации, польский мятеж, интриги крепостников – все мешало мирно жить и мирно царствовать Александру Николаевичу, а между тем многомиллионной крестьянской массой надо было как-то управлять. Прежде были десятки тысяч «полицеймейстеров» без жалованья; прежде «отечески» управляли крестьянами господа помещики. Но теперь Александр Николаевич увидел вдруг эту огромную, недавно еще бесправную армию «серых зипунов». Пришлешь создать в 1864 году «Положение о губернских и уездных земских учреждениях». Несмотря на несовершенство и на искусственность избирательной системы, нее же это были «всесословные» учреждения, чего вовсе не знала дореформенная Россия. Одновременно с земской реформой изданы были «Судебные уставы», где признак равенства перед законом был проведен последовательно, к великому огорчению врагов реформы.

Эти реформы, коренным образом менявшие все прежние уклады жизни, бесправной и жалкой, нисколько не повлияли на взволнованные умы. Мечтали об ином. Теперь уже нельзя было удовлетворить просившуюся жажду своеволия. «Все или ничего» – вот чего хотела тогдашняя подпольная Россия. Это было справедливое возмездие николаевскому режиму.

Четвертого апреля 1866 года Александр Николаевич гулял в Летнем саду в обществе герцога Лейхтенбергского и принцессы Марии Баденской. В четвертом часу, когда он выходил из сада, чтобы сесть в коляску, раздался выстрел. Это стрелял один из тех подпольных людей, которые не хотели больше чего-либо ждать от царя и медлить терпеливо в бездействии. Правда, этот двадцатитрехлетний Дмитрий Владимирович Каракозов был, кажется, нетерпеливее других. Его товарищи по кружку Ишутина, как выяснилось впоследствии, даже испугались этого выстрела. То, о чем они рассуждали отвлеченно, для «сумасшедшего» Каракозова стало неизбежным и фатальным делом. Лихо дело начать. Не беда, что какой-то мещанин Комиссаров ударил по руке убийцу и пуля не попала в сердце царю. Главное было сделано. Нашелся человек, который «посягнул». Каракозов своим выстрелом как будто дал знак, что теперь «все позволено». И, конечно, этот юноша был глубоко убежден в том, что совершает героический поступок, убивая деспота. Но сам Александр Николаевич не считал себя деспотом. Он сравнивал себя с царями, которые были на русском престоле до него, и думал, что никто из них не выказал такого доверия к народу, как он. Но Каракозов и его друзья были иного мнения.

В своей записной книжке под 4 апреля того же 1866 года Александр Николаевич кратко отметил событие своим бисерным женственным почерком: «Гулял с Марусей и Колей пешком в Летнем саду… Выстрелили из пистолета, мимо… Убийцу схватили… Общее участие. Я домой – в Казанский собор. Ура – вся гвардия в белом зале – имя Осип Комиссаров…»

Сын Александра Николаевича, будущий «миротворец», тоже отметил у себя в дневнике событие, всеобщий восторг и громовое ура. «Потом призвали мужика, который спас. Папа его поцеловал и сделал его дворянином. Опять страшнейший ура».

П. И. Вейнберг как раз в день покушения сидел у поэта Майкова. «В комнату опрометью, – рассказывает он, – вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как в лихорадке.

– В царя стреляли! – вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волнения голосом.

Мы вскочили с мест.

– Убили? – закричал Майков каким-то – это я хорошо помню – нечеловеческим, диким голосом.

– Нет… спасли… благополучно… Но стреляли… стреляли… стреляли…

Мы дали ему немного успокоиться, – хотя и Майков был близок чуть не к обмороку, – и втроем выбежали на улицу».

В настоящее время, когда к подобного рода покушениям публика успела уже более или менее присмотреться, невозможно и представить себе, что делалось в Петербурге в этот вечер 4 апреля, когда этот выстрел в русского царя был первым таким выстрелом, раздавшимся в России… Можно безошибочно сказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнение невообразимое… Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнему дворцу, крики, в которых чаще всего слышатся слова: «Каракозов!», «Комиссаров!», угрожающие ругательства по адресу первого, восторженные восклицания по адресу второго; группы народа, пение «Боже, царя храни…».

Но в тот же день мемуарист увидел и нечто иное – «угрюмые, сердито-разочарованные лица…». Эти люди были безмолвны. «С Майковым и Достоевским. – пишет Вейнберг, – я расстался скоро. Они смешались с ликующей толпой».

Царское семейство, конечно, также ликовало по случаю спасения. Александр Николаевич по вечерам ездил то в оперу, то в балет. И везде кричали ура и пели по нескольку раз «Боже, царя храни». «Меня Бог спас», – говорил царь и служил молебны и усердно молился. Но любопытно, что посягавший на его жизнь юноша тоже молился. Д. В. Стасов, защитник Ишутина, в своих записках рассказывает: «В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведен из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошел и нашел Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощен и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне никогда ни у кого не случалось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнен он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведен также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было вздеть веревку, явился фельдъегерь, объявивший помилование – замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой».

102